Черная башня - Страница 11

Здесь, в Маре, не ощущается величественного изначального плана, зато чувствуется своего рода неестественный порядок, в соответствии с которым происходит все вокруг. С неизбежностью восхода и заката, мокрый мартовский снег оставит после себя мутные лужи вокруг угловых столбов, и эти воды сольются с пенными потоками из почерневших от плесени сточных канав, и вместе они породят особую грязь, столь неповторимо парижскую по своему аромату и происхождению. Если станете слишком усердно топать, то сможете ощутить ее и на вкус, когда она залетит вам в рот, будто ответное оскорбление. И понюхать ее вы тоже сможете, и почувствовать при каждом шаге: еле слышное хлюпанье под камнем, и нога слегка проваливается, словно город подается под вами.

Куда мы идем?

Еще нет и двух часов дня, а в каждом окне — по зажженной свече, и свет словно бы сделан из того же непонятного вещества, что воздух, вода и земля, и хотя глаза у вас и открыты, вас не покидает странное чувство, будто вы идете с опущенными веками.

Впрочем, не о чем тревожиться, моему спутнику известна дорога. Он ориентируется не по небесным, а по человеческим телам. Прачки, колесные мастера. Старьевщик с корзиной и крюком на палке. Старухи, группками сплетничающие на порогах. Видок знает, где кого встретит еще прежде, чем увидит их. Вон он, уже зовет знакомых, самоуверенный и исполненный осознания собственной важности, словно кучер дилижанса, въезжающего во двор гостиницы.

— Добрый день, почтенные! Чем это мы занимаемся? Ах, продаем четки!.. Эй, Жервез, черт бы тебя побрал! Ты должен мне тридцать су за того петуха. Ладно, забудем, только придержи для меня местечко на воскресный бой, договорились? И принеси такого, чтобы был боец!.. О, кого я вижу? Солнце или мадемуазель Софи? Да что там, солнце перед вами просто меркнет, провалиться мне на этом месте…

Когда он приближается к ним, меняется даже его походка. Правая нога вдруг принимается слегка волочиться, словно застеснявшийся ребенок, левая же рассекает грязевые волны, при этом его руки, огромные медвежьи лапы, шутливо хватают воздух.

— Ого, да это Тамбе! Не видал тебя с тех пор, как ты отправился на галеры. А что это за пузырьки ты тут втюхиваешь легковерным покупателям? Лекарство от всего? Тамбе, я понятия не имел, что ты такой филантроп. Послушай-ка, а есть у тебя средство, чтобы побольше стал? Моему другу, кажется, надо…

При его приближении все они замирают и стоят как столбы, с застывшими полуулыбками гостей на пикнике в Тюильри.

Поэтому, когда мы поворачиваем на Блан Манто и видим человека с мешком на плече, который не стоит, а идет нам навстречу, это вызывает у меня некоторое удивление.

— Шеф, — произносит он совершенно спокойно.

— Аллар?

Некоторое время они стоят, поглядывая друг другу через плечо, перебрасываясь малозначащими фразами, поругивая погоду. Потом Аллар, не меняя тона, говорит:

— Он там.

— Давно?

— С одиннадцати.

Видок закатывает глаза.

— Женщина тоже там?

— Все семейство.

— Давай сюда.

Аллар сбрасывает мешок с плеча. Я не успеваю произнести ни слова, как Видок сует мне мешок.

— Пожалуйста, доктор, не трясите его.

Жестом приказав мне следовать за ним, он останавливается перед витриной торговца птицей, где долго и демонстративно разглядывает нормандского гуся. Потом молча затаскивает меня в дверь соседнего здания. Дверь закрывается, он прикладывает палец к губам и указывает… наверх.

Кто же знал, что наверх означает на пять этажей? С тяжелой ношей? Когда мы добираемся до верха, я вытираю мокрый лоб мешком, а плотный живот Видока раздувается до размеров, вдвое превышающих нормальные, из-за усилий, которые он прилагает, чтобы подавить собственное учащенное дыхание. Проходит минута, живот опадает… Видок прикладывает костяшки к двери и негромко стучит три раза.

— Кто там?

— Друзья.

Из-за двери слышится возня. Потом кто-то убегает. Дверь открывает молодая — впрочем, может, и не очень — женщина, плоская, как камбала, с приплюснутым носом и юркими мышиными глазками.

— Ах! — восклицает Видок. — Красавица Жанна Виктория!

— Месье Эжен, — отвечает она голосом бесцветным, как стекло.

— Мне нужен Пулен, моя радость.

— Его, видите ли, нет дома.

— Ах. — Он быстро окидывает взглядом комнату. — В таком случае, если не возражаешь, мы обождем.

Она обдумывает ответ, но он уже проходит в комнату, так что отвечать она может только мне, снявшему шляпу в приветственном жесте, неловко улыбающемуся, прижимающему к груди таинственный груз.

— Вы, кажется, не встречались? — раздается голос Видока.

Странная черта парижских квартир: чем ближе они к небу, тем заметнее отдают преисподней. В квартире на первом этаже найдется, скорее всего, и камин, и шкаф розового дерева, и утрехтский бархат на креслах, может оказаться даже садик. А пока доберешься до мансарды, почувствуешь, как холод просачивается сквозь трещины в штукатурке, услышишь, как черви гложут деревянные перекрытия.

И все же люди живут и на насестах под самой крышей вроде того, который зовет домом Жанна Виктория. Зимой они, разумеется, дрожат от холода, но что толку разводить очаг, если сквозняк все равно погасит любой огонь? К чему вешать занавески, если свет сюда все равно не проникает? И какой смысл в обоях, если стены сочатся гнилью? Даже от пола осталось лишь голое основание, что касается мебели, ее составляла пара соломенных тюфяков — обиталищ насекомых — да трехногий стол. Все остальное — свалка из тряпок, старой обуви, ломаных досок и битой посуды.